Месяц назад, 6 марта, в Пскове скончался известный российский писатель, публицист и литературный критик Валентин Курбатов. В редакцию «Псковской правды» обратился его друг: писатель, реставратор, историк Александр Сёмочкин, 12 лет занимавший пост директора музея-усадьбы В. Набокова «Рождествено». В своей статье Александр Александрович рассказал о своем «друге и брате» - Валентине Курбатове.
Однажды он просто появился в проёме двери моей деревенской кухни и сказал: «Я – Курбатов». Нет, не так, не просто, ведь мы переписывались до этого год с лишком. Странно, мы оба тогда «купились» стилем наших эпистолярных упражнений, стилем подчёркнуто старомодным, со старательно выраженным уважением к каждому написанному слову.Собственно, таковой стиль задал Курбатов, в своих ответных письмах я только старался этому соответствовать. И, естественно, у каждого сложился образ своего собеседника, и он был примерно одинаков – нечто величественно-дряхлое виделось обоим, некий реликт минувших эпох, почти окаменелость.
И вот – всё опрокидывающая реальность, - мы оказались «годки», то есть одного года рождения и даже одного месяца, какое-то время жили рядом на Урале, он - в Чусовом, я - в Гремячинске, а потом одновременно служили на однотипных крейсерах, я - на «Свердлове», он - на «Александре Невском». Служили мы долго, больше четырёх лет, служба была серьёзная (в конце её случился Карибский кризис), и это сразу нас сблизило до степени полного доверия друг другу, всё же флот - это флот, это на всю жизнь.
![«Я — Курбатов»]( "«Я — Курбатов»")
Валентин Курбатов, Валентин Распутин и Александр Сёмочкин
Фото из личного архива Александра Сёмочкина
Скажу честно – я почти сразу влюбился в этого человека, что-то драгоценно чистое и светлое нёс он в себе, и не увидеть того было нельзя. Можно было бы назвать это врождённым благородством, если б он сам не посмеивался над таким определением, постоянно поминая своё «плебейское» происхождение (чему я, честно говоря, никак не мог поверить). И выражалось это благородство везде, - в его речи, в жестах, в том, как он смеялся и слушал музыку, даже в том, как выражал своё возмущение и гневался.
Конечно, он был много образованнее меня в областях, ему близких, - в литературе, поэзии, кинематографии, вообще в искусстве, но у меня тоже к тому времени накопился кой-какой багаж, сомнительного, правда, свойства, -из осколков эзотерики, кабалистики и символогии, чем немало увлекался в молодости (давно, давно это было!), так что я тоже иногда мог быть интересен Курбатову как собеседник. Но это для неспешных вечерних бесед за рюмочкой-другой хорошего спиртного, дни же, если мы были вместе, предназначены были путешествиям, по его ненаглядному Пскову и Псковщине, или по моей ненаглядной Ингерманландии, где в жемчужные белые ночи зацветают дикие лесные орхидеи…
«Порой озорничали, как мальчишки»
Как особенную драгоценность, вспоминаю я время, когда со своей невеликой бригадой работал в Псково-Печерском монастыре. Мы строили тогда деревянную церковь на Святой горке, посвящённую памяти Псково-Печерских святых. Строилась она, собственно, по инициативе и настоянию отца Зинона, тогда уже известного иконописца, его мастерская была рядом со строящимся храмом.Отец Зинон, тогда молодой ещё и весьма красивый человек, счастливо, как нам казалось, сочетал в себе художника и монаха, тонкого эстета и искренне верующего христианина. Курбатов зачастил в монастырь, и какое же удовольствие было наблюдать их вместе или участвовать в воскресных посиделках в монастырском саду, за небольшим столиком, на котором стоит кипящий самовар и «малое утешение» - бутылочка «Хванчкары», привезённая из Грузии, и течёт неспешная беседа…
Ещё были Пушкинские Горы, где Валентин знал каждую тропинку и знакомил с ними, и радовался им, находя каждой свои слова-пароли. Я не застал уже там Гейченко, с которым Курбатов был в многолетней дружбе, а я был с ним едва знаком по работе на Вырской почтовой станции. Новый директор заповедника, Георгий, производил хорошее впечатление, мы скоро подружились.
![«Я — Курбатов»]( "«Я — Курбатов»")
Валентин Курбатов и Александр Сёмочкин
Фото из личного архива Александра Сёмочкина
Ещё была Выра, где так хорошо звучат набоковские стихи в аллеях его, Набокова, имения, а стихи рылеевские столь же созвучны старым липам в усадьбе Рылеевской, в Батове. Дивные берега благословенного Оредежа, о котором Валентин говаривал: «Да, удалась, удалась Создателю речка, ничего не скажешь!», а его жена Инна, барахтаясь в прозрачной воде, не уставала восклицать: «Живое серебро, смотрите, живое серебро!» Как же недавно это всё было, други мои!
А ещё, конечно, Псков, где был исхожен каждый метр берегов и Великой, и Псковы, - берега сначала дикие, заросшие лопухами и бурьяном, а потом всё более и более «благоустроенные», где, присев теперь уже не на пенёк, а на скамеечку, бывал доставаем из недр курбатовской сумочки «мерзавчик» коньяка и текли разговоры о том, что всё меняется на глазах, и это уже не наша жизнь, а другая, и в ней чувствуешь себя не совсем в своей тарелке, и вообще, уже в собственных глазах видишь себя неким артефактом.
Но он вдруг прерывал собственное брюзжание: «А пойдём-ка, я покажу тебе, что стало с башней в устье Псковы, помнишь, была руина? Ребята обошлись с ней смело, но тактично, и, главное, интересно!» И мы идём посмотреть, что стало с башней и как с ней обошлись ребята.
«Я ждал и боялся его письма»
Друзья познаются не за пиршественным столом, конечно, а в беде. Таковая случилась у меня в 1995 году, когда полыхнул ярым пламенем пожара усадебный дом, этакий миниатюрный дворец, в Рождествене. Я ждал и боялся его письма или телефонного звонка, боялся потому, что любое слово сочувствия в такой момент отдаёт фальшью, здесь требуется скорее слово резное, мобилизующее на работу, но не расслабляющее… Курбатов молчал.Я его прекрасно понимаю – резких и нелицеприятных слов я и без него получил достаточно, а ронять скупую мужскую слезу на пепелище ему было отнюдь несвойственно. Он как бы приглядывался: «Ну, парень, и как ты будешь выбираться из ситуации?» И только когда увидел, что идёт восстановление дома, откликнулся дружественным письмом. Это была мужественная позиция, и единственно верная в тот момент. В иные моменты он сразу подставлял плечо, так было, когда нужно было перекрыть крышу нашего храма в Рождествене (во время дождя в алтаре стояли тазы, в которые капала с потолка вода), и мы с Валентином ползали по крыше без лесов и без страховки, флотский опыт тут пригодился.
![«Я — Курбатов»]( "«Я — Курбатов»")
Фото пресс-службы президента РФ
Да, этот человек вмещал в себя многое – весь Божий мир и всякую человеческую мысль, ему были понятны и мучительные сомнения Льва Толстого, и метания молодого Сергия Булгакова, и изыски Павла Флоренского, в нём присутствовал некий определитель, отсекавший всё не искреннее, всё отдающее фальшью или пошлостью, только честно выстраданная мысль принималась к рассмотрению. Его поэтому порой считали едва ли не еретиком, он был часто неудобен начальству, поскольку шарахался от всякой привычной скуки бытия что в вере, что в жизни, относясь и к первому, и ко второму, как к драгоценным Божьим дарам, и с возрастом это только усугублялось.
Что ж, старинный и много повидавший город Псков может гордиться своим славным гражданином, тот честно выполнил назначенную ему миссию – быть живой совестью своего поколения, быть тем звучащим камертоном, с которым сверяли свои голоса многие из тех, что моложе.Да, с Курбатовым закончилась та эпоха великих Хранителей Слова, которые несли славную традицию русской литературы – традицию сострадания человеку, и которые не допускали появления фальши в этой традиции. Будет ли она продолжена? Так хочется верить, что да, будет – ведь и в случае с Валентином Курбатовым никто в своё время не мог предположить, что скромный старший матрос БЧ-4 Северного флота станет этим Хранителем. Не может, не имеет права умалиться то дело, которому он служил и которому отдал свою жизнь.
Вечная и благодарная память тебе, друг и брат.
Текст: 
